ПОСЛЕДНЕЕ ИНТЕРВЬЮ АЛЕКСАНДРА ВОЛОДИНА.

ПОСЛЕДНЕЕ ИНТЕРВЬЮ АЛЕКСАНДРА ВОЛОДИНА.

— Понимаю, понимаю ваше желание. Я ведь уходящий объект, как снег в марте. Того и глядишь растаю. Как хорошо однажды понять, что ты человек прошлого. Знакомые думают, что они знают тебя, а на самом деле они помнят тебя."

— Флобер однажды признался: «Эмма Бовари — это я». А ваш герой из фильма «Осенний марафон»...

— Андрей Бузыкин. Да, это я. Да, «Осенний марафон» фильм автобиографичный, и вообще многое в моих пьесах идёт от личного опыта, по ним странствуют мои чувства. Как и мой герой, я не мог сказать жене, что люблю другую. Не мог сказать. Что от другой женщины у меня родился сын. Я вот иногда думаю, как же прихотливо жизнь плетёт свои узоры. Ведь ранние страницы жизни моего сына так перекликаются с моим детством! Его мама, как и моя, умерла, когда оба мы были совсем крошечными. Я взял малыша в свою семью, а жена моя относилась к нему не очень хорошо… Когда я остался без матери, меня забрал в свою семью дядя. И мне тоже было дискомфортно. Он был вполне обеспеченным человеком, но я всегда чувствовал свою неполноправность. Время от времени он выгонял меня из дому. Никогда не забуду, как в нашем классе собирали деньги мне на ботинки. У меня не было даже денег на кино. Девочки покупали мне билет. Это унижение, неуверенность в себе иногда принимали уродливые формы. Я взрывался, чтобы самоутвердиться. Спорил во время урока, который мне не нравился. А то вылезал в окно и спускался по пожарной лестнице.

— Представляю, как мучились с вами учителя.

— А уж как я представляю! Ведь сам побывал в их шкуре: работал сельским учителем. Плачевно кончилась моя карьера: меня выгнали из комсомола. И знаете почему? Стихи детям читал не те — Есенина. Бдительные коллеги засекли сразу. Ну а мне не привыкать. В 6-м классе меня исключили из пионеров. В лагере над кроватью я повесил фото своего любимого артиста Качалова. Вожатый возмутился: это что ещё за личность в широкополой шляпе с кольцом на руке? Повесил бы Будённого или Ворошилова!.. И надо мной устроили суд, на линейке сняли с меня галстук. Начальник лагеря грозно кричал: «Мы таких в 19-м году расстреливали!»

— А что вы преподавали в школе?

— Русский и литературу. И так мне это было невмоготу, что я отказался от брони и пошёл служить в армию. А там было ещё муторнее, чем в школе. Однажды получаю письмо от своей девушки: встречай тогда-то. Я отправился на свидание без увольнительной. И, как назло, встречаю командира. «Где увольнительная?» — спросил он меня грозно. «У меня её нет, но есть договоренность о встрече с девушкой». — «Крр-уу-гом!» — гаркнул он. «Не кричите, товарищ капитан, вы потом меня накажете, но сейчас я не могу не пойти». Как ни странно, случай этот остался без последствий.

— А что за девушка, из-за которой вы чуть не загремели на гауптвахту?

— За несколько дней до призыва раздался телефонный звонок. Милый, умный женский голос предложил встретиться, познакомиться. Моё воображение нарисовало прекрасную девушку, и я, испугавшись, от встречи отказался. «Я для вас неподходящая кандидатура», — прорывался из меня комплекс. «Да вы не волнуйтесь, я тоже маленькая, серенькая», — умно успокаивала она меня… Пять дней мы провели вместе. На шестой мне уходить в армию. Провожала меня она одна. Все вокруг плакали, все, кроме моей девушки. «Видишь, какая у тебя будет бесчувственная жена», — засмеялась она.

— В каком году это было?

— В 41-м. Война для нас началась совершенно неожиданно. Моя рота смотрела кино в доме Красной Армии. Я отбился, чтоб полтора часа побродить по городу одному. К концу сеанса вернулся к своим и вижу такую картину. Солдаты-мальчики, возбуждённые, выскакивают из клуба: «Ты что, не слышал! Объявили войну. Какое счастье! Свобода! Повоюем недельки две и победим. А там и дембель». Мы шли по городу, пели, смеялись, а женщины плакали нам вслед. Очень скоро мы поняли, до чего же были глупы и благостны, в считанные дни пришло горькое осознание беды, отрезвление.

— Кем вы были на войне?

Рядовым связистом. В одной из атак под Ржевом рухнул в чёрную воронку. На меня повалились солдаты. Лежу, дышать нечем, только шепчу: слезьте, ребята, слезьте. Оказалось, что на мне лежали трупы, а я «заработал» осколок чуть ли не в самое сердце. Ещё одно ранение получил в 44-м. Пуля прошла между рёбер и завязла в лёгком.

— А награду какую получили?

— Медаль «За отвагу». Но я её очень скоро потерял. Вытряхивал из одежды вшей, она и слетела. Осталась только сероватая планка с голубыми полосками по бокам. Когда поправился, получил пятидневный отпуск. Моих родственников в городе не оказалось, и я решил поехать к мачехе. Хорошо, что она хоть впустила меня в дверь. Достаю из мешка сухой паёк — тушёнка, сухари, сало. Она так жадно на всё это смотрела, что я решил уйти, мол, пусть она поест без стеснений. А когда вернулся, увидел, что все мои продукты аккуратно сложены в пакет. А мачеха горько плачет. Как же мне стало тогда стыдно! Чувство мне очень и очень знакомое. Я всю жизнь терзаюсь своими ошибками и стыдами. Чувство вины за всё, что происходит вокруг, и угрызения совести — мои постоянные спутники. У меня есть такие строчки:

Виноватых я клеймил, ликуя.
Теперь другая полоса.
Себя виню. Себя кляну я.
Одна вина сменить другую
Спешит, дав третьей полчаса.

— Очень трудно жить так. А я-то думала, что вы счастливы своей заслуженной славой.

— Счастье — это всего лишь пустынное слово среднего рода. Это очень мимолетное состояние — пронзило и прошло. Разочарование наступает мгновенно. А несчастье — длительно. Но мгновение счастья всё-таки преодолевает все долгие разочарования и неуверенность в себе.

— Неужто вы, пьесы и сценарии которого так востребованы, не уверены в себе?

— Ещё как! Ох, и не люблю я людей волевых, без совести и душевных мучений, которые готовы взять в свою власть другого. Мне главное — жить незаметным человеком.

— Ваши попытки жить незаметно всё равно не удались. Вас знает вся страна.

— И тем не менее я очень часто ощущаю себя человеком вне времени и вне планеты. Живу себе тихонько на своём островке. Никогда не отмечал не только юбилеев, но даже дней рождения. Сначала потому, что жил у чужих людей, потом служил в армии. Потом война. Потом мучительная семейная жизнь, еле дотягивали до зарплаты. Помню однажды, жена принесла чекушку в день рождения. Так в нашем бюджете сразу образовалась дырка. Вот так и жили.

— Но отдыхать-то хоть умеете?

— Нет. Никогда не ставил себе такой задачи. Отдыхаю тогда, когда встречаюсь и разговариваю с приятными людьми. А вернувшись домой, мучаюсь, не обидел ли кого, не сказал ли что не так. Начинаю звонить по телефону и просить прощения. Мой младший сын как-то спросил: «Пап, а у тебя бывает, что ты знаешь, что впереди будет что-то хорошее?» Не-а. У меня есть только жалость ко всему, что подавлено, унижено. И неприязнь к тому роскошному, что всё время показывают по ТВ. Я с теми, кому тяжело, кто мучается.

— Но повседневные радости хоть иногда посещают вас?

— Конечно, вот недавно шёл по улице, подходит ко мне незнакомая женщина и говорит: «У вас пуговицы неправильно застегнуты». Перезастегнула, как надо, и попрощалась. А у меня на полдня настроение поднялось. Я так люблю таких простых людей. Мне с ними легко. Я всегда себя чувствую человеком из очереди, одним из тысяч и тысяч. Этому меня научила война. Вспоминаю торжество в Царском Селе. Все приветствуют какого-то хорошего начальника. А я поднял тост за официантку и поцеловал ей руку. И было изумление — ведь в этом дворцовом зале целовали руку только принцессам.

— Значит, Галина Борисовна Волчек не пошутила, когда однажды сказала, что Володин любит официанток?
— Это правда. Я частенько заглядываю в свою «рюмочную». Там работают разливальщицы, умные такие, есть и с высшим образованием, с необыкновенным кругозором. Даже усталые они улыбаются тем, кто пришёл. С ними я люблю разговаривать «за жизнь».

— Коль скоро вы заговорили о рюмочной, спрошу о вашей книге «Записки пьющего человека». Вышло несколько изданий, и я слышала, работаете над следующим. Зачем вы делаете достоянием миллионов свою слабость в стране, где пьянство национальная беда? И потом, как можно работать на задурманенную голову?

— Вы прямо как моя жена. «С тяжёлыми мыслями, — говорит она, — надо бороться не выпивкой, а хорошими мыслями». Но если они появляются именно после того, как выпьешь? Корни этой слабости на фронте. У меня есть такие строчки:

Убитые остались там,
А мы, пока ещё живые,
Всё допиваем фронтовые,
Навек законные сто грамм.

Однажды эта слабость спасла меня. Писателей посылали по клубам с лекциями о литературе. Я рассказал о Пастернаке, который получил Нобелевскую премию за Живаго, да о Солженицыне, которого топтали. Вызывают меня в райком партии и читают письмо какой-то учительницы. И грозно-грозно спрашивают, было ли такое. Сознаюсь. А в конце её письма была фраза о том, что я был нетрезв. Райкомовцы оживились: «Что пил? Да разве можно водку пивом запивать?» И порвали письмо.

— Вы встречались со многими известными людьми. Расскажите хотя бы о некоторых, наиболее близких вам.

— Первый раз увидел Окуджаву, когда он приехал в Ленинград вместе с группой поэтов на поэтический вечер. Было это в конце 50-х годов. После вечера гурьбой поехали в гостиницу «Октябрьская». Выпили. Молодой человек взял гитару и запел. Он пел, а у меня росло ощущение, что он ниспослан откуда-то свыше. Слёзы покатились по щекам. На другой день я нашёл того, кто вчера пел. Оказалось, его зовут Булат Окуджава. Я взмолился, чтобы он пришёл в Дом кино, я соберу хоть немного людей. А он говорит: «Да у меня всего семь-восемь песен», но, смущаясь, согласился. Собралось нас человек пятнадцать. Он спел эти свои восемь песен. Стали просить ещё. Он ещё раз спел те же песни. Вскоре директор Дворца искусств позвонил мне: «А кто такой этот Окуджава? Что-нибудь антисоветское?» Я говорю, что это не очень советское, но и не антисоветское. Это выше и того и другого. Через день начались поношения его. Писали, что за такими, как Окуджава, девушки не пойдут, они пойдут за сафроновыми и грибачёвыми. Часто у Окуджавы было тяжёлое состояние. Тогда он звонил мне: «Шура, я к тебе приеду». И боязливо спрашивал: «Только гитары у тебя нет?» Он к концу жизни разлюбил петь. С его уходом из жизни не стало половины моей души… Конечно, я любил Товстоногова. Он первый поставил мою «Фабричную девчонку». Когда ему что-то не нравилось, он гоготал. Я поначалу думал, что в театре его потому и звали Гога. Товстоногов мечтал умереть, как артист Бабочкин, в машине. И это было ему даровано. Он только и успел подрулить к тротуару и притормозить. С такой же точностью, какой он владел сценой. Видно, высшие силы позаботились о нём до конца.

— А Евстигнеева вы знали?

— Каким же простонародным человеком был он в жизни, застенчивым, немногословным! Бормотнёт своим знаменитым баском и замолкнет. С ним было исключительно легко и просто. Он никогда не чувствовал себя умнее других. Но перед ним, таким простым, таксисты останавливали машины, швейцары распахивали двери. И ему было неловко.

— Про вашу простоту, Александр Моисеевич, тоже легенды ходят. Вот я вспоминаю одну байку. Никита Михалков предложил вам снять фильм по «Пяти вечерам». А вы будто бы ответили: «Да это старая пьеса, Никита, простите, не знаю вашего имени-отчества». Михалков рассмеялся: «Сергеевич». И вы тоже засмеялись: «Надо же, отчество, как у Хрущева». Оказывается, Володин был едва ли не единственным человеком, не знающим, кто отец Никиты Михалкова… А когда в вашу жизнь вошёл театр?

— После войны передо мной встал вопрос: восстанавливаться ли в ГИТИСе. Но в то время я театр разлюбил, душа моя увяла. Не хотелось ничего. Старался подбодрить себя: и что ты разнюнился? Вон люди живут без рук, без ног. А сколько старушек доживает свой век в переходах. Им-то ещё хуже, чем тебе. И тогда я написал себе плакат: «Стыдно быть несчастливым». И начал действовать. Решил поступить в институт кинематографии. Помню, как перед экзаменом по специальности досыта наелся хлеба. Мне стало нехорошо, и я сидел, тупо уставившись в доску. Преподаватель, показывая на меня, обращается к аудитории: «Вот вы все сразу схватились за ручку, а он, молодец, не спешит, сначала обдумывает». Еле-еле я написал тогда страничку и сдал её. Через несколько дней слышу: «Какой-то солдатик, по фамилии Лифшиц, написал потрясающий рассказ, всего на одной страничке».

— А при чём здесь Лифшиц?

— Да это же я. Володиным я стал позже. В альманахе «Молодой Ленинград» приняли мой первый рассказ. Я, воодушевленный новостью, пришёл в издательство со своим шестилетним сыном Володей. Редактор, смущаясь, заговорила о моей неподходящей фамилии. И предложила мне стать Володиным, в честь моего сына. И я им стал. (Из интернета)