В пятницу утром в парижской квартире Лины зазвонил телефон. У нее в руках еще была чашка горячего кофе, с которой она редко расставалась, когда она взяла трубку, чтобы ответить на звонок. Подумала, звонят из Испании, чтобы сказать, что нашли свидетельство о рождении ее отца. Осознав то, что ей говорила ее подруга Джоан Доунс (Joan Downes), Лина даже не услышала, как фарфоровая чашка разбилась об пол. От полученной новости перехватило дыхание.

Лондонский аукционный дом Christie's собирался выставить на продажу личные вещи ее мужа, великого русского композитора Сергея Прокофьева, среди которых были личные письма супругов. В частности, рукописное письмо самого композитора, в котором композитор объяснял своей жене, почему он бросал ее и их детей после 20 лет любви и совместной жизни. «Знай, что я люблю тебя. И прошу простить за то, что собираюсь сделать. Даже не могу тебе этого объяснить. Но мне нужно быть с ней». Четыре десятилетия спустя она помнила каждое слово, написанное Сергеем в том далеком 1941 году, когда Прокофьев совершил измену, которая опустошила все его существование, а Гитлер вероломно обманул Сталина, нарушив Договор о ненападении и развязав агрессию против СССР.

Строки этого очень личного и душераздирающего признания были адресованы ей и только ей. В течение многих лет она жила в одном мире с Прокофьевым: с его музыкой, концертами для фортепиано, балетами, операми: «Ромео и Джульетта», «Война и мир», «Золушка»… Но это личное, хотя и объясняло, почему любовь оказалась разрушенной историческими событиями преисполненного трагизмом ХХ века, принадлежало только ей.Когда Лина летела самолетом из Парижа в Лондон, чтобы попытаться остановить аукционные торги рукописей, ее память пульсировала быстрее, чем сердце. Ей так не хватало руки Сергея, сжимавшей ее руку, чтобы успокоить, как он обычно делал перед каждой премьерой, когда гас свет в зале. Она закрыла глаза, пытаясь сделать так, чтобы воспоминания не вызывали слишком много боли ее, ведь в них заключался единственный смысл ее дальнейшей жизни.

Погрузившись в воспоминания, он увидела, как солнце освещает своим светом Нотр-Дам. Празднование Нового 1924 года в Prunier, одном из лучших ресторанов Париж, где впоследствии она вместе с Хемингуэем будет пить белое вино Sancerre с устрицами. На несколько секунд воображение перенесло Лину в ее любимый ресторан Prunier, куда она отправилась в первый день, когда ей разрешили выходить после рождения первенца Святослава, чтобы поужинать вместе со своими друзьями Морисом Равелем, Франсисом Пуленком и Реймоном Русселем. Права была бабушка Каролина: если закрыть глаза, можно было услышать «Послеполуденный отдых фавна» Дебюсси, постоянно звучавший в его доме № 5 на улице Валентина Гаюи в Париже.

Целая череда образов продолжала проходить перед ее глазами. Она совершала путешествие в свое прошлое, вспоминая, как подпадала под очарование Марлен Дитрих, поднимая с ней бокал в ресторане «Виктор Гюго» в Беверли-Хиллз; ведя доверительные беседы с Коко Шанель, утверждавшей, что «человек незаменим, если он всегда разный»; слушая откровения Уолта Диснея, который, как и все, восхищался ею.

Она снова увидела озорные глаза Пикассо, говорившего, что она очаровательна, а «этот русский, похоже, ничего для нее не сделал». Слушала мисс Штайн в ее студии на улице Флерюсе, утверждавшей, что «можно покупать картины или одежду, но вряд ли кто-либо сможет делать то и другое, сколь бы богатым он ни был»; вспоминала бесстыжую Кики с Монпарнаса, шептавшую ей на ухо, что «в Париже все говорят о любви, но никто не умеет ей заниматься». Лина улыбнулась, вспомнив фразу, произнесенную ее большим другом Сергеем Дягилевым, создателем труппы «Русский балет», сидя на краю кровати, в которой она приходила в себя после вторых родов: «Женщина с одним ребенком — это генерал, а с двумя — маршал»; понимающий взгляд генерала Де Голля, поцеловавшего ей руку: «Мы с нетерпением ждем Вас в Париже, госпожа Прокофьева»; настойчивость, с которой Гарсия Лорка спрашивал ее в Гаване: «Вы уверены, что родились не в Кордове?»; веселые застольные беседы с Чарли Чаплином, Империо Архентина и Игорем Стравинским в летней резиденции La fléchère на озере Бурже; концерты Карлоса Гарделя в парижском отеле Empire и короткую фразу Пьера Реверди (Pierre Reverdy), написанную им на листе бумаги: «Что стало бы с мечтами, если бы люди были счастливы».

Коко Шанель была права. Память — женское чувство. Лина вспомнила, что последний раз ей захотелось закрыть глаза, чтобы уйти от действительности и сосредоточиться на своем внутреннем мире, когда впервые легла на свою койку в бараке Абезьского лагеря под Воркутой, куда ее отправили по обвинению в шпионаже и измене родине. Ее приговорили к 20 годам исправительных работ в лагере с тяжелейшими условиями. Лишенная свободы и прав, она оказалась в ледяной пустыне, где зима длилась восемь месяцев в году, морозы доходили до 50 градусов, а северные ветры приносили бури, устилавшие многометровым слоем снега непригодную для жизни болотистую тайгу, которую покрывали мхи. Именно там, к северу от 67 параллели судьба решила ей отомстить.

Она впервые увидела Сергея Прокофьева в Карнеги Холл 10 декабря 1918 года. Ее воодушевила новая, и необычная «большевистская» музыка, как ее определила американская пресса. И яркий представитель революции в музыке, только что приехавший из Москвы, где в результате революции по всей стране вспыхнула гражданская война, в то время как весь мир еще никак не мог прийти в себя после окончания I Мировой войны. Лина увидела на сцене мужчину одетого в безукоризненный фрак, с коротко постриженными и зачесанными назад волосами, возможно, слишком набриолиненными. От него веяло самой галантностью. Он сразу же направился к фортепиано, не взглянув на публику. Она не смогла понять, была ли это большая уверенность в себе самом, или же артистическое высокомерие.

Когда Прокофьев коснулся клавиш стоявшего на сцене великолепного «Стейнвея» и стал исполнять свой Концерт №1 для фортепиано, Лину охватила неведомая дрожь. Ничего подобного она в своей жизни не слышала, равно как и никогда не наблюдала столь страстной манеры исполнения. Когда музыка прекратилась, и Прокофьев резко отвел руки от фортепиано, зал взорвался от аплодисментов. Лина аплодировала, пока не почувствовала, как взгляд его голубых глаз устремился на нее. На какое-то мгновение в этом взгляде уместилась вся Вселенная.

Дочь Хуана Кодины

Когда ей исполнился 21 года, она была невероятно красива, великолепна, притягательна, обладала широким кругозором и мечтала стать знаменитой оперной певицей, следуя по стопам своей матери Ольги Немысской, российской певицы аристократического происхождения, и отца Хуана Кодины, испанского тенора, родившегося в Барселоне.

Каролина Кодина, или просто Лина, родилась 20 октября 1897 года в Мадриде на улице Барбары-де-Браганса (Bárbara de Braganza) в доме № 4, и во время гастролей родителей жила в доме дедушки и бабушки по материнской линии, где научилась не бояться темноты. Благодаря своей бабушке Каролине, в честь которой ее назвали, она выучила наизусть на французском басни Жана де Лафонтена, и в особенности «Сверчка» Жана-Пьер Клари де Флориана, мораль которой запомнила на всю жизнь: «Чтобы жить счастливо, нужно затаиться».

Сергей и Лина стали неразлучны. Сначала они встречались тайно, но вскоре стали вместе появляться на банкетах, концертах и стали наиболее востребованной парой нью-йоркского общества. Все стремились поговорить с ними, в особенности с Линой. Привлекательность молодой испанки становилась самой обсуждаемой темой в артистических кругах Нью-Йорка. Все хотели с ней познакомиться, рассмотреть вблизи ее средиземноморскую красоту, получить возможность завязать разговор с загадочной испанкой и даже послушать некоторые вокальные партии в ее исполнении, к которым она столь тщательно готовилась. Знание пяти языков, изысканные манеры, жизнерадостный нрав, слегка оттененный некоторой застенчивостью, которую можно было принять за наивность, музыкальная и художественная одаренность делали Лину главной героиней любого вечера или приема. Во время ужина в Богемском клубе в честь Гарольда Бауэра Прокофьев представил ее своему другу Артуру Рубинштейну, который, сам того не желая, изменил судьбу влюбленных. «Париж — это то место на Земле, где сейчас нужно находиться. Именно там назревает самая настоящая революция в искусстве, туда приезжают творческие личности со всего света. Это будет праздник, который нельзя пропустить. И если Вы мне позволите, дорогая Линетт, то можете стать богиней этого города света. Вообще-то, Вы можете ею стать в любом месте мира, который выберете».

В Париже у Лины был самый счастливый период жизни. Уголки Монмартра, прогулки по Люксембургскому саду, бульвару Сен-Жермен и Латинскому кварталу, уютные кафе Le Dôme Café и La Closerie des Lilas стали любимыми местами посещения Лины и Сергея, тесно общавшимися с передовыми представителями мировой культуры, собравшимися в Париже в 20-х годах. В круг их друзей входили Сергей Дягилев, Жан Кокто, Эрнест Хемингуэй, Чарли Чаплин, Морис Равель, Анри Бретон, Франсис Пуленк, Пабло Пикассо, Игорь Стравинский, Альбер Камю… После ужина в ресторане Le Boeuf sur Le Toit, их большой друг Дягилев убедил молодых завершить вечер в доме Коко Шанель, с которой у него установилась тесная дружба после того, как Коко выделила деньги на постановку балета «Весна священная» Стравинского, вызывавшего неоднозначную реакцию у критиков. Взгляды Коко и Лины мгновенно встретились, и между ними установилось взаимопонимание. На запястье Лины упали первые капли только что появившихся тогда духов Chanel Nº5. «Когда я смотрю на тебя, то не понимаю, почему некоторым женщинам так трудно понять концепцию природной элегантности, — сказала Коко, снимая с себя пальто и передавая его Лине. Возьми его. Мне будет приятно, если ты его будешь носить». Это пальто Лина носила всю жизнь, как в самые счастливые моменты, например, во время премьеры фильма «Александр Невский», снятого по распоряжению Сталина (музыка Прокофьева), так и в самые жуткие, когда она пряталась от фашистских бомбежек в московском метро.

Супружеская пара жила в Париже счастливой жизнью, а успех сопровождал композитора во всех странах Европы и США. Однако, смерть его большого друга Сергея Дягилева в одной из венецианских гостиниц, а также кончина собственной матери вызвали у Сергея чувство одиночества, вызвавшее у него стремление вернуться в СССР, несмотря на то, что его друзья, в особенности эмигрировавшие в Париж Борис Вернин и Игорь Стравинский, но также и московские знакомые — Мясковский, Шостакович и Мейерхольд — советовали Прокофьеву этого не делать из внутренней обстановки в стране. Даже странное самоубийство поэта Маяковского не убедило его остаться в Париже.

Советское правительство постоянно посылало своих представителей во Францию с единственной целью склонить Прокофьева к возвращению в СССР. Желание вернуться на родину, исполнять свою музыку, как он исполнял ее в нью-йоркском Карнеги-холле, парижской Опере Гарнье или венском Оперном театре заглушало все возникавшие страхи и опасения. Даже осторожный намек директора московской филармонии Яровского по поводу Лины («Фото Вашей супруги пользуется таким успехом в Советском Союзе, что я бы советовал Вам оставить ее в Париже») не заставил его изменить свое решение. «Как ты смотришь на то, чтобы уехать в Советский Союз?», в этом вопросе Сергея заключался такой жизненный план, которого Лина и не могла себе представить.

В 1936 году Сталин распорядился создать максимально комфортные условия для недавно вернувшегося композитора. Премьеры, постановки, концерты, даже Лина выступала в театре и по радио со своими сольными концертами. Но постепенно обстановка в СССР все более пропитывалась постоянным зловещим шепотом, доносами и ложью, хотя Сергей по-прежнему ничего не хотел об этом слышать. Его интересовали лишь звуки, которые он извлекал из своего фортепиано. Даже арест и гибель близких друзей не заставили его задуматься об отъезде. Когда же он, наконец, прислушался к просьбам Лины уехать из СССР, было уже слишком поздно. Сталинский режим не позволил ему этого сделать и развернул кампанию травли в отношении Прокофьева, назвав его формалистом и чуть ли не врагом народа, а произведения запретив к исполнению. Особенно пристально власти следили за его женой, опасной представительницей западного мира, имевшей слишком большую склонность участвовать в культурных мероприятиях, приемах и балах в посольствах западных стран. Она была опасна тем, что могла увести гениального композитора в сторону от пути, начертанного сталинским режимом. Никакого действия не оказали на нее советы ее друга Бориса Пастернака, в то время погруженного в написание романа «Доктор Живаго», который убеждал ее поменьше появляться на публике, поскольку полицейский режим Сталина за ней следил. Но Лина была настолько свободолюбивой и доверчивой, что не заметила опасности, которую таила в себе Мира Мендельсон, молодая студентка Литературного института, дочь высокопоставленных партийных чиновников, перед которой была задача покорить сердце Прокофьева. Некоторые были убеждены, что само Политбюро поставило перед ней эту задачу, чтобы разлучить Сергея и Лину.

События стали развиваться с молниеносной быстротой. К удивлению всех, Сергей бросил свою семью ради другой женщины. Ввиду возможного взятия Москвы немецкими войсками, советское правительство эвакуировать работников искусства в Среднюю Азию. За несколько минут до отправления поезда Прокофьев пытался убедить Лину и двух их сыновей уехать вместе с ним и его новой возлюбленной, чтобы не подвергать себя опасности в Москве, но они отказались. 15 января 1948 года Сергей и Мира сочетались браком при том, что предыдущий брак Прокофьева с Линой расторгнут не был. Сталинские чиновники разыграли все как по нотам. Через некоторое время, 20 февраля Лину задержали и доставили на Лубянку, где в течение месяцев подвергали пыткам и бесконечным допросам, пока, наконец, не добились того, что она подписала признание в своей вине: измена родине и шпионаж в пользу иностранного государства. 1 ноября 1949 года состоялся суд, длившийся менее 15 минут. Лину приговорили к «20 годам исправительно-трудовых работ в колонии строгого режима с конфискацией имущества». В ответ она громко рассмеялась, что удивило и повергло в смятение судей. В этот же день Сергей пережил кровоизлияние в мозг, что вызвало опасения за его жизнь. Через несколько часов Лина Прокофьева отправилась к месту отбывания своего наказания, в Абезьский лагерь (республика Коми). Она стала одной из тех 29 миллионов репрессированных, которые прошли через 500 лагерей, существовавших в СССР в течение 70 лет коммунистического режима. Точное количество погибших за годы репрессий неизвестно. Предположительно от 15 до 20 миллионов человек.

Никто не смог ей помочь, в том числе и Сергей… А если бы кто-то бы и попытался, то рисковал быть арестованным, подвергнуться пыткам и отправленным в ГУЛАГ, причем не только он сам, но и его близкие. Лина провела в заключении восемь лет. Она смогла выжить благодаря силе духа, бесконечной любви к Сергею, неудержимого стремления жить и убежденности, что после освобождения она вернет себе мужа. Но жестокая судьба приготовила ей последний сюрприз, от которого она оправилась с большим трудом.

15 июня 1956 года приговор Лине был отменен, а ее дело отправлено в архив «за отсутствием состава преступления». Она покидала лагерь, будучи убежденной в том, что оставшуюся жизнь посвятит сохранению наследия и увековечиванию памяти Прокофьева (к тому времени он уже скончался). И судьба отпустила ей для этого время. Лина ушла из жизни в возрасте 91 года, ранним утром 3 января 1989, окруженная своими сыновьями Святославом и Олегом, убежденная в том, что наша судьба предначертана заранее, хотя мы и не в состоянии ее прочесть. Лине удалось добиться в судебном порядке приостановки аукциона, на котором было выставлено письмо, написанное ей Сергеем в тот день, когда он от нее ушел. Что стало с этим посланием — неизвестно, уничтожила ли она его или передала своим сыновьям с условием, что однажды они его уничтожат. В отличие от Прокофьева, опубликовавшего свои дневники и воспоминания, Лина не хотела оставлять никаких письменных свидетельств, опасаясь, что они могут быть неправильно использованы. Она всегда предпочитала устное слово, за исключением выражения своего восхищения Прокофьевым. Никогда не рассказывала о том, что пережила в лагере, образно называя это «временем, проведенным на Севере». Как бы стараясь вовсе забыть о страшном эпизоде в своей жизни.

В течение всей жизни она подчеркивала свое испанское происхождение

Судьба, в которую так верила Лина, распорядилась так, что четыре года назад я обнаружила ее мемориальную доску 20 октября, то есть, в тот самый день, в который она родилась в 1897 году, причем в том самом месте. Я зашла в ресторан на улице Барбары-де-Браганса в Мадриде. Мне нужно было сделать звонок, а внутри помещения не было сигнала. Вот тогда я и увидела золотистую доску в виде ромба, установленную на фасаде дома №4, которую только что установила мэрия: «В этом доме родилась Лина Прокофьева (Каролина Кодина Немысская) 1897–1989. Певица и супруга композитора Сергея Прокофьева». Доска — это то немногое, что осталось в память о Лине в Мадриде. Всю жизнь она подчеркивала свое испанское происхождение. Она пришла на прием к папе римскому Пию XI в испанской мантилье. С Хемингуэем она говорила о живописи Гойи, музыке Гранадоса, Альбениса и Фальи с Равелем и Дягилевым, а в беседе с Де Голлем подчеркнула, что бойцы дивизии Леклерка, освободившие Париж от фашистов, были испанцами. Во время войны с Германией, когда они с сыном Святославом метались по Москве в поисках еды, она пообещала ему, что однажды обязательно отвезет его в Мадрид, чтобы попробовать знаменитую выпечку испанской столицы. До самого последнего момента она пыталась разыскать свидетельство о рождении своего отца и сведения об истории своей семьи. Во время одного из турне Прокофьева по Испании, которого она не могла сопровождать, поскольку сидела в Москве с детьми, он написал ей несколько писем. Одно из них было датировано 19 ноября 1935 года и отправлено из Мадрида. В нем композитор писал о своих исследованиях ее генеалогического дерева: «Дорогая, я открыл телефонный справочник и обнаружил девять человек с фамилией Кодина: врач, представитель…». Лина не смогла вернуться в Испанию до конца 70-х годов. После многочисленных бесплодных попыток получить разрешение на выезд из СССР, она решила написать председателю КГБ Юрию Андропову, впоследствии ставшему Генеральным секретарем ЦК КПСС. Через несколько дней она получила разрешение на выезд. Хотя Лина и решила обосноваться в Париже, она осуществила поездку в Испанию, о которой так мечтала. В Мадриде она продолжила поиски информации, связанной с ее родословной, и обнаружила, что часть ее родственников эмигрировала в Аргентину. Лина обратилась к друзьям с просьбой помочь отыскать свидетельство о рождении ее отца Хуана Кодины. Пианистка Кармен Браво, вдова каталонского композитора Федерико Момпоу, сумела разыскать этот документ и тут же отправила его Лине. Но она так и не получила его, поскольку почта доставила свидетельство через несколько дней после ее смерти.