ПОСЛЕДНИЙ УЖИН

Ветер в тот декабрьский вечер был не просто холодным — он был одушевленным, злым существом. Он, казалось, имел личные счеты с каждым, кто осмелился выйти на улицу, но особую ненависть питал к старому, выцветшему драповому пальто деда Матвея. Ветер пробирался под воротник, скользил ледяными пальцами по худой спине, искал остатки тепла, чтобы безжалостно их выдуть и развеять над серым, равнодушным городом.

Но тепла там давно не было. Как не было его и в квартире старика на первом этаже хрущевки, где батареи едва теплились, словно сами умирали от истощения. Старый холодильник «Саратов» на кухне дребезжал, как трактор, охраняя лишь морозную, стерильную пустоту своих ржавых полок. В этом звуке Матвею Ивановичу слышался погребальный звон по его собственной жизни.

У деда Матвея в кармане гулял ветер, а дома — шаром покати. Пенсия закончилась еще полторы недели назад. Смешно сказать — закончилась. Она просто испарилась. Квитанция за отопление, которое не грело, съела половину. Лекарства от давления и больных суставов подорожали ровно настолько, чтобы поставить старика перед выбором: либо лечиться и голодать, либо есть и умирать от инсульта.

Матвей Иванович был человеком старой, советской закалки: гордым, тихим, привыкшим терпеть и «не высовываться». Сорок лет он отдал заводу, стоял у станка, строил светлое будущее, верил в лозунги и плакаты. А на старости лет оказался выброшенным на обочину этой самой жизни, словно бракованная деталь, которая больше не подходит к новому, блестящему, цифровому механизму современности. Совесть не позволяла ему идти в переход с протянутой рукой. Он пробовал один раз, надел чистое, встал... Но когда какая-то девчушка протянула ему десятку, он сгорел от стыда, развернулся и убежал, так и не взяв денег.

Сегодняшний день был особенно тяжелым. С утра кружилась голова — тошнотворная, липкая слабость голода. Матвей Иванович вышел на улицу не столько погулять, сколько в тайной, стыдной надежде найти хоть что-то. Он шел, опустив голову, и смотрел под ноги прохожим чаще, чем в свинцовое небо. Он изучал грязный снег, ледяную корку на асфальте, окурки и фантики. И удача, горькая, унизительная и мелкая, улыбнулась ему: у табачного ларька, в грязном месиве реагентов, он увидел рассыпанную мелочь.

Видимо, кто-то спешил, доставал ключи от машины или дорогой телефон, и монеты выскользнули из кармана. Владелец даже не посчитал нужным нагибаться ради «желтых копеек». Для него это был мусор. Для Матвея Ивановича — жизнь.

Дрожащими, посиневшими от холода узловатыми пальцами он выковыривал монетки из ледяной корки. Ногти ломались, колени промокли, пока он ползал. Прохожие брезгливо обходили его стороной, стараясь не соприкасаться даже взглядом. Какая-то дама в роскошной шубе, благоухающая духами, от которых у голодного Матвея закружилась голова, громко фыркнула своей спутнице:
— Посмотри, совсем стыд потеряли. На бутылку собирает, ползает как таракан. А ведь с виду приличный был район...

Матвей Иванович не ответил. Он не поднял глаз. Он лишь крепче сжал в кулаке холодный, грязный металл, который жег ладонь сильнее огня. Он знал, что не пьет уже двадцать лет, с тех пор как умерла его Верочка. Но оправдываться перед шубой смысла не было.

Этих денег, собранных с унижением, хватило ровно на одну самую дешевую сосиску в тесте и половинку черствого, «вчерашнего» хлеба в пекарне за углом. Продавщица, молодая, равнодушная девушка с накладными ресницами, брезгливо пересчитала мокрую мелочь, вытерла руки влажной салфеткой и швырнула ему пакет.

Он нес эту сосиску, завернутую в промасленную бумагу, как величайшую драгоценность мира, пряча её за пазухой, ближе к сердцу, чтобы не остыла. Желудок сводило болезненными спазмами от запаха жирного теста и дешевого мяса, рот наполнялся слюной, но он терпел. Он не отломил ни кусочка. Он знал, что его ждут.

В старом, заброшенном сквере, на обледенелой скамейке под кривым тополем, сидел Шарик. Это был не породистый пес, а самая обычная дворняга неопределенного цвета, с умными, вечно грустными янтарными глазами и рваным ухом — памятью о былых уличных боях. Шарик был единственным существом в этом огромном, многомиллионном городе, которому было дело до того, жив ли Матвей Иванович или уже нет. Они встретились год назад, два брошенных одиночества, и с тех пор делили все пополам: и скудную еду, и бесконечную, воющую тоску.

Шарик, завидев знакомую шаркающую походку, слабо вильнул обледенелым хвостом и поднял морду. Он тоже был голоден. Его ребра проступали сквозь свалявшуюся, жесткую шерсть, как стиральная доска. Он не лаял, сил на радость не было, только тихо вздохнул, выпуская облачко пара.

Матвей Иванович тяжело, со стоном, опустился на скамейку рядом с псом. Ветер тут же воспользовался моментом и швырнул горсть колючего снега ему прямо в лицо. Старик медленно, словно совершая священный ритуал, достал заветный сверток. Запах дешевой еды показался им обоим ароматом из лучшего парижского ресторана.

Руки Матвея дрожали, когда он развернул бумагу. Он посмотрел на румяное тесто, потом перевел взгляд на жадные, но интеллигентно ожидающие глаза собаки. Шарик не скулил, не прыгал. Он просто смотрел с такой безнадежной, всепрощающей преданностью, что у старика сжалось сердце, словно его стиснули в тиски.

— Ешь, брат, — тихо, надтреснутым голосом сказал Матвей.

Вместо того чтобы откусить свой кусок, на который он имел полное право, он положил всю сосиску целиком перед псом на газетку.
— Тебе нужнее. Ты молодой еще, тебе силы нужны, чтобы зиму пережить. Бегать надо, греться. А я... я уж как-нибудь. Мне много не надо.

Эта сосиска была куплена на все найденные деньги. Больше в карманах не было ни копейки. И надежды тоже не было. Завтра не наступит чудо. Пенсия не придет раньше.

— Ну всё, Шарик, больше нас никто не покормит, — прошептал он, глядя, как пес жадно, почти не жуя, глотает еду. Старик протянул руку и погладил жесткую, холодную голову собаки. — Прости меня, старого дурака. Не смог я... Не уберег.

Он окончательно смирился со своей участью забытого всеми старика. Слеза, тяжелая и горячая, скатилась по морщинистой, небритой щеке и тут же застыла на морозе, превратившись в кристалл льда. Матвей Иванович закрыл глаза, чувствуя, как силы покидают его тело, уступая место блаженному, смертельному холоду. Ему казалось, что если он сейчас уснет здесь, на этой скамейке, под вой ветра, то проснется уже там, где вечное лето, где его ждет покойная жена Верочка в своем ситцевом платье, и где никогда, никогда больше не бывает голодно.

Но он не знал, что за этой сценой уже битый час наблюдает человек из совершенно другого мира.

На противоположной стороне улицы, припаркованный в глубокой тени деревьев, стоял массивный черный внедорожник. Двигатель работал почти бесшумно, лишь легкая вибрация выдавала мощь, скрытую под капотом. В салоне царил идеальный микроклимат: было тепло, играл тихий джаз, пахло дорогой кожей, элитным табаком и парфюмом, стоимость которого превышала годовую пенсию Матвея Ивановича.

За рулем сидел Виктор Александрович Громов — владелец крупной строительной империи, «акула бизнеса», человек жесткий, циничный, привыкший решать судьбы людей и зданий одним росчерком золотого пера. Его лицо было каменным, но в глазах застыла темная буря.

Сегодня был, возможно, самый важный день в его карьере. И самый страшный. На пассажирском сиденье, в кожаной папке, лежал контракт на строительство элитного жилого комплекса «Зеленая Роща». Если Виктор подпишет его завтра утром в 9:00, он станет богаче на несколько десятков миллионов долларов. Это был пик, вершина, к которой он шел двадцать лет.

Но ценой этого богатства станет снос старого общежития на окраине города, где жили десятки семей с детьми, и полная вырубка векового парка, который местные жители отстаивали годами. Юристы Виктора нашли гениальную лазейку в законодательстве, подкупили чиновников, все было абсолютно законно, комар носа не подточит. Но... это было абсолютно бесчеловечно. Людей выселяли буквально на улицу, предлагая мизерные компенсации, на которые нельзя купить даже сарай.

Виктор не был святым. Он шел по головам, «грыз глотки», строил свою империю на руинах чужих неудач. Он всегда говорил себе: «Это бизнес, ничего личного». Но сегодня что-то сломалось внутри этого идеально отлаженного механизма. Весь день его преследовало чувство надвигающейся, неотвратимой беды. Словно сама душа, которую он считал давно проданной, взбунтовалась. Словно ангел-хранитель, в которого он никогда не верил, кричал ему в самое ухо: «Остановись! Дальше пропасть!».

Он сбежал из офиса, отключил телефоны и приехал в этот тихий, депрессивный район, чтобы побыть одному. Виктор смотрел на серые дома и взывал к пустоте, просил хоть какого-то знака. Он, прагматик до мозга костей, вдруг стал суеверным.
«Господи, если ты есть, — мысленно говорил он, барабаня пальцами по рулю. — Дай знак. Если я должен подписать и уничтожить этот парк — пусть так и будет. Но если я совершаю роковую ошибку, если я перехожу черту, после которой нет возврата — останови меня. Покажи мне что-то настоящее».

И тогда он увидел старика.

Сначала он смотрел на него просто от скуки, как смотрят телевизор. Видел, как жалкая фигура в нелепом пальто ползала по снегу. Первая мысль была брезгливой: «Алкаш ищет на чекушку». Видел, как тот семенил в магазин. Но потом...

Когда старик вернулся, сел на скамейку и, будучи сам едва живым от голода (Виктор видел, как того шатало), отдал единственную горячую еду грязной собаке — Виктора словно ударило током в тысячу вольт. Он перестал дышать.

В этом простом жесте абсолютного, безусловного самопожертвования было столько величия, столько настоящей, неподдельной человечности, сколько Виктор не видел ни в одном из своих партнеров по бизнесу, ни в своей светской жене, ни в самом себе. Старик отдавал последнее не ради выгоды, не ради лайков в соцсетях, не ради налогового вычета. Он отдавал, потому что любил.

Доброта нищего старика стала для миллионера тем самым знаком. Оглушительным ответом Вселенной.

— Значит, ошибка... — прошептал Виктор, чувствуя, как холодный пот стекает по спине. — Значит, нельзя. Если у этого старика есть совесть, то где моя?

Он решительно, резким движением заглушил мотор и распахнул тяжелую дверь джипа. Морозный воздух ворвался в салон, обжигая лицо, но Виктор его не заметил. Он шел через дорогу к скверу, где на скамейке замерзали два существа, не замечая, как снег портит его дорогие итальянские ботинки из тонкой кожи.

Он шел быстро, боясь, что старик исчезнет, растворится в зимних сумерках, как мираж, посланный ему для вразумления. Подойдя ближе, он увидел в деталях всю трагедию: заплатки на пальто, шарф, связанный, кажется, еще в прошлом веке, и руки — красные, обветренные, без перчаток — которые гладили собаку.

Шарик, доевший сосиску, мгновенно насторожился. Шерсть на загривке встала дыбом, он глухо зарычал, прикрывая собой хозяина. Матвей Иванович вздрогнул, выныривая из полузабытья, и с ужасом открыл глаза. Перед ним возвышалась огромная фигура мужчины в расстегнутом кашемировом пальто. От незнакомца исходила волна силы, власти и опасности.

— Тихо, Шарик, свои, не тронь... — просипел испуганно Матвей, пытаясь удержать пса за ошейник. В голове мелькнула паническая мысль: «Гонит. Сейчас прогонит, скажет, что мы вид портим». — Простите, барин, мы сейчас уйдем... Мы не шумим, мы просто...

— Сидите, отец, — голос Виктора прозвучал неожиданно мягко, с хрипотцой, хотя обычно его ледяной баритон заставлял подчиненных вжимать головы в плечи.

Бизнесмен сел на край грязной, ледяной скамейки, совершенно не заботясь о чистоте своих брюк. Он достал золотую пачку сигарет, щелкнул зажигалкой.
— Будете?

Матвей Иванович отрицательно покачал головой, глядя на незнакомца как на инопланетянина.

— Я видел, что вы сделали, — сказал Виктор, выпуская струю дыма в морозное небо. — Вы сами голодны. У вас руки трясутся от слабости. Зачем вы отдали всё собаке? Почему о себе не подумали?

Матвей Иванович смущенно улыбнулся беззубым ртом, пряча замерзшие руки в рукава.
— А как же иначе, сынок? Он ведь бессловесная тварь, божья душа. Сам не попросит, в магазин не сходит, денег не найдет. Я-то потерплю, я жизнь пожил, я старый. А ему еще бегать надо. Да и... — старик помолчал, с нежностью глядя на пса. — Он единственный, кто меня домой ждет. Понимаешь? Если его не станет, зачем мне тогда самому есть? Человек жив, пока он кому-то нужен. А если ты никому не нужен, то ты уже и не человек вовсе, а так... тень на асфальте. Пустое место.

Слова старика ударили Виктора сильнее, чем любой финансовый крах. «Человек жив, пока он кому-то нужен». А кому был нужен сам Виктор? Его молодой жене-модели, которая любила только безлимитную кредитку? Его "друзьям", которые ждали его ошибки, чтобы разорвать бизнес на части? Его детям, которых он отправил в элитные школы Лондона и не видел уже два года, откупаясь чеками?

Виктор вдруг с ужасающей ясностью понял: этот нищий старик в дырявом пальто богаче его. У него была верность. У него была любовь, которую нельзя купить ни за какие биткоины.

— Как вас зовут? — глухо спросил бизнесмен.
— Матвей. Матвей Иванович.
— А меня Виктор. Послушайте, Матвей Иванович... Вы мне сегодня очень помогли. Сами того не зная. Вы меня спасли.

Старик удивленно поднял выцветшие брови:
— Я? Помог? Да чем же я, старая развалина, могу такому важному барину помочь? У меня и взять-то нечего, кроме долгов да блох.

— Вы мне глаза открыли, — серьезно ответил Виктор.

Он решительно достал телефон, набрал номер своего заместителя. Гудки звучали вечность.
— Алло, Сергей? — жестко произнес он, глядя прямо в голубые глаза старика. — Слушай внимательно. Контракт по «Зеленой Роще» отменяем. Да, я в своем уме. Да, я знаю про неустойку. Разрывай сделку к чертовой матери. Людей не трогать, общежитие оставить в покое, парк передать городу. Убытки я покрою из своего личного резервного фонда. Всё, выполняй. И не звони мне до утра.

Он сбросил вызов и почувствовал, как с плеч упала невидимая бетонная плита, давившая на него последние недели. Впервые за долгие годы он дышал полной грудью, и воздух казался сладким.

— Вы замерзли, — констатировал Виктор, заметив, как старика начала бить крупная дрожь. — Зуб на зуб не попадает. И пес ваш замерз. Поедемте.
— Куда? — испугался Матвей Иванович, вжимаясь в спинку скамейки. — Не надо, я домой пойду. Тут недалеко... Не губите...
— В таком состоянии вы не дойдете, упадете в сугроб. Я не обижу, слово даю. Поедемте, поужинаем. Нормально поужинаем, горячего поедим. И друга вашего накормим мясом.

Матвей Иванович хотел отказаться. Гордость, вбитая с детства, кричала: «Не бери подачек!». Но он посмотрел на Шарика, который дрожал от холода, поджимая по очереди лапы, и понял, что не имеет права отказываться. Ради пса.

— Только Шарика в машину не пустят, поди... Грязный он, уличный, — тихо, с надеждой в голосе сказал старик.
— Это моя машина, — усмехнулся Виктор, и в его улыбке впервые промелькнуло тепло. — Кого хочу, того и сажаю. Хоть слона, хоть крокодила. Пошли.

Когда они подошли к черному лакированному монстру, Матвей Иванович робко остановился. Ему было страшно даже прикоснуться к такой роскоши грязной рукавицей. Но Виктор сам открыл заднюю дверь, достал из багажника дорогой шерстяной плед, небрежно бросил его на бежевое кожаное сиденье и... своими руками подсадил грязного пса внутрь. Шарик, ошалевший от тепла, тут же свернулся калачиком, глубоко вздохнув. Следом, кряхтя и охая, забрался и Матвей Иванович, чувствуя себя Золушкой на балу.

Машина плавно тронулась, отрезая их от холодного, враждебного мира тонированными стеклами. В салоне играла тихая классическая музыка, кажется, Шопен. Тепло обволакивало, убаюкивало, проникало в самые кости. Матвей Иванович сидел, боясь пошевелиться, чтобы не испачкать эту неземную красоту. Ему казалось, что он спит.

Пока они ехали, Виктор, глядя на дорогу, начал расспрашивать. Не из праздного любопытства, а с жадным интересом. И Матвей, разомлевший от тепла, рассказал всё. Рассказал про завод, который закрыли в 90-е. Про любимую жену Верочку, сгоревшую пять лет назад от онкологии за полгода — на лечение ушли все сбережения, «гробовые», и даже обручальные кольца пришлось продать. Рассказал про сына Кольку, который уехал на заработки на Север десять лет назад и сгинул — ни весточки, ни звонка, как в воду канул. Рассказал, как черные риелторы пытались отобрать квартиру, били стекла, поджигали дверь, но он отбился, хоть и остался жить в разрухе.

Виктор слушал, сжимая руль до белизны в костяшках. С каждым словом старика в нем просыпалось давно забытое, заглушенное деньгами чувство — жгучая, яростная справедливость. Он смотрел в зеркало заднего вида на дремлющего старика и понимал: сегодняшняя встреча не случайна. Это был его шанс на искупление. Шанс снова стать человеком.

Машина свернула в элитный поселок и остановилась у высоких кованых ворот, за которыми виднелся настоящий дворец.
— Приехали, отец, — мягко сказал Виктор. — Сегодня вы мои гости.
— Да как же так... Неудобно... Я грязный, пахну... — засуетился Матвей Иванович, пытаясь пригладить вихры.
— Удобно, — отрезал Виктор тоном, не терпящим возражений. — Вы мне сегодня душу спасли, Матвей Иванович. А это стоит дороже любого ужина и любой химчистки.

Дом Виктора поражал. Высокие потолки, мрамор, картины. Прислуга — строгая женщина в униформе и охранник — поначалу были шокированы внешним видом гостей. Охранник даже дернулся, чтобы преградить путь псу, но Виктор остановил его одним взглядом:
— Это со мной. Организуйте псу место в котельной, там тепло. Постелите матрас, дайте воды и мяса. Хорошего мяса, не костей.

Шарика увели. Пес оглядывался на хозяина, но почуяв запах еды, доверчиво пошел за женщиной.

Матвея Ивановича Виктор первым делом отправил в ванную. Это была не просто ванная, а комната размером с квартиру старика, с джакузи и золотыми кранами. Ему выдали чистую одежду — домашний спортивный костюм Виктора, мягкий и уютный. Он был великоват старику, но зато пах свежестью и заботой. Свое старое пальто Матвей Иванович хотел аккуратно сложить, но Виктор покачал головой:
— В утиль. Завтра купим новое. Настоящее, на пуху.

Ужин накрыли в малой столовой, у живого камина, где потрескивали березовые поленья. На столе, накрытом белоснежной скатертью, дымился наваристый борщ со сметаной, стояли домашние пироги, запеченная курица с золотистой корочкой, салаты. Матвей Иванович ел медленно, стараясь держать спину прямо и не ронять крошки, хотя руки предательски дрожали от волнения и сытости. Он давно забыл вкус настоящей домашней еды. Он ел и плакал про себя, боясь показать слезы.

Виктор сидел напротив, почти не ел, пил крепкий чай и просто смотрел. В чертах лица этого старика он вдруг увидел что-то до боли знакомое. Взгляд. Этот прямой, честный взгляд ясных глаз.

— Знаете, Матвей Иванович, — нарушил тишину Виктор, когда тарелки опустели. — Мой отец был таким же, как вы. Работяга. Гордый. Он умер, когда я только начинал бизнес, в "лихие девяностые". Мы страшно поссорились перед его смертью. Я кричал ему в лицо, что он неудачник, что «совковые» принципы никому не нужны, что честным трудом денег не заработаешь. Я ушел из дома, хлопнув дверью, и не вернулся даже на похороны... Был занят, делал свой первый миллион.

Виктор замолчал, глядя на огонь, в котором плясали тени его прошлого.
— Я всю жизнь, каждый день пытаюсь доказать ему, мертвому, что я был прав. Что деньги — это главное, это сила. А сегодня увидел вас... Как вы эту несчастную сосиску собаке отдаете, хотя сами с голоду помираете. И понял я, батя... что отец был прав. Я стал богатым, у меня есть всё, но внутри я нищий. Пустой. А вы — без копейки в кармане, но богатый душой. Вы Король, а я нищий.

Матвей Иванович отложил ложку, вытер губы салфеткой и внимательно, по-отечески посмотрел на склонившего голову бизнесмена.
— Не кори себя, Витя. Не рви сердце. Молодость — она горячая, глупая, резкая. Отец твой тебя простил давно, еще тогда, когда ты за дверь вышел. Родители, они ведь такие — всегда прощают. Там, наверху, обид не держат. Главное, что ты сейчас понял. Человек не тем богат, что в кармане звенит, а тем, что отдать может, не требуя взамен. Ты сегодня большое дело сделал — себя победил.

После ужина Виктор не отпустил старика. Он настоял, чтобы Матвей Иванович остался ночевать в гостевой комнате. Впервые за многие годы старик спал на хрустящих, чистых простынях, в тепле, зная, что утром ему не нужно думать, где достать кусок хлеба. Шарик спал внизу, сытый и довольный.

На следующее утро жизнь Матвея Ивановича изменилась не просто круто — она перевернулась. Виктор не просто дал денег. Это было бы слишком просто и унизительно для них обоих. Он подошел к делу так, как привык в бизнесе — системно, жестко и основательно.

Пока старик завтракал омлетом и кофе, люди Виктора уже работали. К дому Матвея Ивановича подъехала бригада строителей. За два дня в убитой «однушке» сотворили чудо: поменяли гнилые окна на пластиковые, поставили бронированную дверь, заменили текущую сантехнику, починили проводку и завезли новую, простую, но крепкую мебель. Виктор лично оплатил все долги по коммуналке на десять лет вперед и открыл на имя старика специальный счет в банке, с которого тому ежемесячно капала приличная сумма — «стипендия за мудрость», как в шутку, чтобы не обидеть, назвал это бизнесмен.

Но самое главное было не в деньгах и не в ремонте. Виктор задействовал свою службу безопасности. С помощью связей в полиции и архивах, которые были недоступны простому смертному, он за сутки нашел информацию о сыне Матвея, Николае.

Правда оказалась горькой, но она принесла покой. Николай не бросил отца. Он погиб на вахте в Сибири еще семь лет назад, героически спасая товарищей при пожаре на буровой. Он вытащил троих, а сам остался. Героем погиб. Извещение о смерти затерялось где-то в недрах «Почты России», а пенсию по потере кормильца отцу никто не оформил, потому что никто не подавал заявлений.

Юристы Виктора сработали как стая пираний: они быстро восстановили справедливость, выбив для старика все причитающиеся выплаты за прошлые годы, надбавки за орден Мужества, которым посмертно наградили сына, и достойную пенсию.

Через неделю, когда ремонт был закончен, Виктор лично привез Матвея Ивановича обратно. Двор встретил их тишиной. Шарик, отмытый, вычесанный, блестящий, в новом кожаном ошейнике с адресником, важно выпрыгнул из джипа. Он больше не был уличной дворнягой, он был Хозяином Двора.

— Ну, вот мы и дома, — сказал Виктор, открывая дверь подъезда своим магнитным ключом (домофон тоже починили за его счет). — Заходи, отец. Холодильник забит под завязку, там и тебе, и Шарику на месяц хватит. Лекарства все куплены, лежат в шкафчике. Соцработник, проверенная женщина, будет приходить два раза в неделю, помогать с уборкой и готовкой. Я ей зарплату плачу, так что не стесняйся, командуй.

Матвей Иванович вошел в свою квартиру и не узнал её. Светло, тепло, пахнет свежим деревом и чистотой. На стене висел большой портрет его сына Николая в траурной рамке — Виктор нашел фото в архивах и распечатал.

Старик стоял посреди кухни и не мог сдержать слез. Слезы текли ручьем, смывая годы боли и одиночества. Он повернулся к Виктору, хотел упасть ему в ноги, но бизнесмен, предвидя это, крепко удержал его за плечи своими сильными руками.

— Не надо, отец. Ничего не говори. Это я вам должен. Вы меня от роковой ошибки уберегли. Тот контракт... если бы я его подписал, я бы парк уничтожил, людей выгнал... Я бы себя потерял окончательно, превратился бы в упыря. А так — я живой. Я снова чувствую.

Виктор достал из кармана простую визитку, на которой был написан только один номер от руки.
— Тут мой личный. Звоните в любое время дня и ночи. И... Матвей Иванович, можно я буду заезжать иногда? Просто так. Без повода. Чаю попить. С Шариком погулять. Поговорить... о жизни. Мне этого очень не хватает.

Матвей Иванович посмотрел в глаза этому большому, сильному человеку, который вдруг показался ему маленьким мальчиком, ищущим тепла.
— Нужно, Витя. Нужно, сынок, — прошептал старик, обнимая его. — Приезжай. Мы с Шариком всегда ждать будем. Теперь у нас тепло.

Виктор вышел на улицу. Мороз был таким же крепким, как и неделю назад, но теперь он не кусался, а бодрил. Бизнесмен сел в машину, но не спешил трогаться. Он смотрел на окна первого этажа, где загорелся теплый, уютный свет. Там, за этим окном, теперь жила надежда. И в его собственной душе, закованной в броню цинизма и расчета, тоже начала оттаивать маленькая, но живая частичка тепла.

Он спас старика. А старик спас его. Счет был равным.

Виктор улыбнулся своему отражению в зеркале — искренне, впервые за много лет. Он завел мотор и поехал в офис. У него было много дел. Теперь он точно знал, как нужно вести бизнес — так, чтобы не было стыдно смотреть в глаза бродячим собакам и одиноким старикам. А на заднем сиденье лежала большая плюшевая кость для собаки, которую он в суматохе забыл отдать.
«Ничего, — подумал он, выруливая на проспект. — Завезу в субботу. У нас теперь вся жизнь впереди».

Красота в мелочах